Воспоминания о жизни в ссылке и лагере ГУЛАГА Евфросинии Антоновны Керсновской (1907-1994) — это 12 общих тетрадей и 703 цветных рисунка, все они объединены в её книгу «Сколько стоит человек».

«Мемуары? Нет! Листки, на которых записаны «наброски» прошлого. Вроде выцветших фамильных фотографий, которые дороги лишь тем, кто в расплывчатых изображениях узнает лица давно умерших людей – родных, друзей… а в данном случае – и врагов», – с этих слов начинается эта книга.

Родилась Евфросиния Керсновская в Одессе, в дворянской семье. В 1919 году семья Керсновских перебирается в Бессарабию, в то время входившую в состав Румынии, от ужасов гражданской войны и большевистского произвола на Родине. Но в июне 1940 года Красная армия приходит и сюда, Бессарабию присоединяют к СССР. Советская власть и здесь начинает проводить свою политику классовой борьбы против буржуазии и раскулачивания состоятельных граждан. Так у Евфросинии Керсновской отнимают всё имущество, землю, дом, и они вместе с матерью, остаются без ничего. Ещё через год в Бессарабии начинается массовая принудительная высылка людей в Сибирь.

Несмотря ни на что Евфросиния не верила, что её могут арестовать или выслать — она же ничего противозаконного не сделала! Однако, что-то предчувствуя, отправила 64‑летнюю матерь в Бухарест, в Румынию, а сама осталась в родном Цепилово. В голове не укладывалось, что честный труд и справедливость новой власти не нужны. Она ещё несколько месяцев скиталась по чужим людям, работала в садах и огородах.
Однажды за ней пришли, но Евфросиния была в отлучке — ей сообщили о приходе милиции добрые люди, у которых она ютилась. Посоветовали скрыться. «Бегут те, кто виноват, а прячутся трусы!.. Сама пойду».

«Когда человек постригается в монахи, он трижды должен поднять с пола ножницы, которые нарочно роняет постригающий. Это как напоминание: “Одумайся, пока ты не вычеркнут из числа живых!” Нечто подобное имело место со мной в тот памятный день — пятницу 13 июня 1941 года. Последний день моей “мирской” жизни…» — так описывает начало своей ссылки Евфросиния Антоновна Керсновская.

Три раза ходила она в комендатуру. Два раза её разворачивали — то начальника не было, то ещё что-то. Только в третий раз велели забираться в грузовик, который едет в город. Именно этот момент Евфросиния Антоновна сравнивает с монашеским постригом — три раза упали ножницы, но она все три раза не отказывалась от своего намерения. «Машина тронулась. Я перекрестилась».

«Помню толпу, солдат, крики, пинки, давку в вагоне, битком набитом растерянными и растерзанными людьми. В повалку лежат, цепляясь за кое-какой скарб, женщины, мужчины, дети в телячьем вагоне, где в стене прорезано отверстие со вделанной в него деревянной трубкой, которая будет нашей первой пыткой — хуже голода и жажды, так как мучительно стыдно будет пользоваться на глазах у всех такого рода нужником.
Пытка стыдом — первая пытка… Человек умеет быть изобретательным, когда надо издеваться над себе подобными!»

Керсновская оказалась в Нарымском краю, работала на лесозаготовительных пунктах на реке Анга, Усть-Тьярм, Суйга. Нормы выработки здесь были не по силам даже здоровым мужчинам, что уж говорить о женщинах. Впрочем, работали на лесоповале и дети, начиная с 11-летнего возраста.

За невыработку нормы наказывали сокращением и без того скудного и голодного пайка. Люди гибли здесь от холода, голода и болезней – и никому до этого не было никакого дела.

В феврале 1942 года Евфросиния совершила побег из ссылки – она была на грани голодной смерти, почти простилась с жизнью.

После побега она скиталась по Западной Сибири, прошла пешком почти полторы тысячи километров. В августе 1942 года её снова арестовали и отправили под конвоем обратно в Нарым.

«Наверное, возможность где-нибудь осесть всё-таки была. Но для этого надо было постигнуть две премудрости, без которых у нас немыслима жизнь: молчать и лгать… Лгать всегда и молчать тоже всегда или почти всегда. Этой науки я так и не постигла до конца своих дней».

В лагере Ельцовка под Новосибирском Евфросиния помогала беременной заключённой Вере Таньковой, отдавала ей овощи, которые брала тайком с полей. За это Евфросинию потом лишили хорошей работы.

Евфросиния Антоновна сменила несколько лагпунктов (под Томском и Новосибирском), где работала бондарем, художником выжигательного цеха, швеей, строителем, ветеринаром.

«Вообще, если в нашей стране кого-нибудь ненавидят и презирают всей душой, то это честного, добросовестного труженика. Это враг номер один».

В феврале 1943 года её обвинили в клевете на жизнь трудящихся СССР и побег из места обязательного поселения. Приговорили к расстрелу, но впоследствии расстрел заменили на 10 лет исправительно-трудовых лагерей и поражением в гражданских правах на 5 лет.

В 1944 году Евфросинию Керсновскую отправляют в Норильск. Здесь она часто сталкивалась с уголовниками, всегда противостояла им, за что, в конце концов, заслужила уважение с их стороны.

Заступилась она за пожилого человека, как потом оказалось, хорошего учёного, которого хотели побить другие заключённые ради забавы. Подумайте, легко ли было заступиться?! Ведь она выступила против толпы, а толпа более непредсказуема и более жестока, чем отдельно взятый человек.

Сначала она помогала в больнице медсестрой, а после её перевели работать в морг. Такие перемещения были связаны с тем, что Евфросиния Антоновна никому не стремилась угождать, всегда говорила правду и заступалась за слабых.

«В заключении на каждом шагу натыкаешься на чьё-либо страдание, в больнице его особенно много. И мне казалось, что, наконец, я нашла то, что мне так необходимо. Я могла все силы, всё своё время, всю свою волю направить на то, чтобы помогать страдающим, приносить облегчение. Беззаветно, бескорыстно. И подчас – неразумно. У меня всегда была способность расшибить лоб, как только я начинала молиться».

Горькая ирония заключена в этих словах Евфросинии Керсновской. Её поступки не были оправданы с точки зрения приспособленческой логики, из-за духа корысти и равнодушия вольных врачей к пациентам-зэкам – она всегда указывала на любую несправедливость, за что страдала. Но оправдывались они всегда тем, что она действительно спасала людей и никогда не шла против совести.

Когда она сдавала кровь, то никогда не брала плату – увеличенный паёк, потому что торговать кровью для неё было неприемлемым.

Она возилась с теми, на кого все махнули рукой. Однажды, уже после того, как Евфросиния Антоновна перестала работать в больнице, она случайно встретила в зоне человека, который протянул ей руки и закричал: «Эти руки принадлежат тебе, сестра!». Керсновская не помнила этого человека, но ладони в страшных шрамах вспомнила. Это был рабочий-зэк, который получил сильный ожог – и хирург хотел ампутировать ему руки по плечи. Но Евфросиния Антоновна взяла над пациентом шефство, ослушавшись врача, часто меняла повязки, обрабатывала раны. Руки уцелели.

«Ещё один, кому я сумела помочь. И это единственная радость, которая может выпасть на мою долю… Да разве этого мало?!»

Из-за прямого характера Евфросиния Антоновна была неудобным работником и для докторов, ей пришлось уйти также из морга – она попросилась на самую тяжёлую, как ей казалось, работу в лагере – на шахту.

«Под землёй мы все равны», «подлецы под землю не спускаются» – за этими словами она чувствовала правду, потому что шахтёры всегда вступались друг за друга. Иначе в шахте и нельзя. Здесь была свобода – хотя бы внутренняя.

После окончания срока заключения в 1957 году она остаётся и дальше работать в Норильське на шахте.

С 1960 года, после выхода на пенсию, Евфросиния Керсновская переезжает в Ессентуки, куда перевозит и свою матерь, которую ей удалось разыскать после длительного периода разлуки. Всего четыре года они были вместе.

Керсновская написала свои воспоминания в 1960-х годах по просьбе матери, «своей старушки», как она её называла. Но при этом важным был для неё ещё один мотив: «Люди моего возраста помнят, как происходила фальсификация событий, судеб людей, фактов, но они молчат. Так спокойнее и безопаснее. Ещё несколько лет, и мы, последние очевидцы и революции, и НЭПа, и коллективизации, и сталинского террора – мы умрём, и некому будет сказать: «Нет! Было вовсе не так!»

— У вас, наверное, много лагерных друзей, с которыми вы поддерживаете дружеские отношения до сих пор? — спросили Евфросинию Антоновну уже в старости.
— В лагере не может быть друзей. Некоторым людям я очень благодарна — они там спасали мне и другим жизнь. Но дружба — это другое. Это полное доверие друг к другу. А вот этого никто себе позволить не мог. Ложью и предательством пронизана вся лагерная жизнь…

33 года прожила Евфросиния Антоновна в Ессентуках в своём маленьком жилище рядом с фруктовым садом и цветником. Местные жители стремились заработать на отдыхающих в городе, но возле палисадника Керсновской всегда стояли корзины с фруктами и запиской: «Берите даром».

Она так и не выходила уже замуж и жила в скромной обстановке своего быта, как бы оставаясь верной своим «монашеским обетам».

Умерла Евфросиния Антоновна Керсновская в 1994 году и была похоронена в Ессентуках на городском кладбище.

Некоторые места из книги «Сколько стоит человек»:

Как далека была я от мысли, что можно поплатиться, высказывая свои взгляды. Это в 20 веке! Никогда бы этому не поверила! А чтобы мог пострадать не только тот, кто говорит, но и тот, кто слушает и не бежит тотчас, чтобы донести… Нет! Такого, наверное, и в самые дикие времена инквизиции не было!

Сколько горьких уроков получила я с тех пор, сколько знаний приобрела… Пожалуй, «приобрела» – не то слово. «Выстрадала» – вот как надо сказать. Но тогда, в тот ясный летний день, когда все мои «университеты» были ещё впереди, – было простительно всего этого не знать…

***
В траве мёртвый селезень‑крыжень. Хотя сороки уже успели расклевать его внутренности, но он совсем свежий, даже не окоченевший!

Рюкзак летит в одну сторону, палка в другую. Прыжок – и я ринулась прямо на свою добычу, как будто сорока могла у меня отнять её! Дрожащими руками хватаю я селезня и прижимаю его к себе, готовая защищать своё право на него.

Если кто‑нибудь желает знать, чего не может съесть голодный человек, то могу сказать: я не могла съесть клюв, когти и маховые перья. Кости я раздробила, изгрызла и съела. Осколки ранили мне рот, я глотала их вместе со своей собственной кровью.

***
Лагерь – это хитроумно‑изощренное приспособление, чтобы ставить людям ловушки, используя все их слабости, а иногда достоинства и добродетели. Вывернув человека наизнанку, он ставит его в такое безвыходное положение, что тот может и не заметить, как сделает подлость, а сделав её однажды, становится жертвой шантажа. Дальше это как трясина, как пески‑зыбуны. Чем больше барахтаешься, тем глубже увязаешь, и попавшим на путь предательства – вольного или невольного – назад возврата нет. За двенадцать лет неволи я видела много примеров такого рода трагедии. Но видела также, как люди настолько входят в роль, что этой трагедии и не ощущают. Наоборот, доходят до того, что ставят себе предательство в заслугу.

Я от души презираю тех, кто говорит «моя хата с краю». Не очень уважаю я и тех, кто слишком долго взвешивает все «за» и «против», прежде чем решиться действовать, боясь своим вмешательством повредить.

Сколько добрых дел остались не сделанными лишь оттого, что мы боимся натолкнуться на неблагодарность! Одним словом – боимся.

***
Так моё образование продвигалось вперёд. Я ушам своим не верила. Мне, в моей «европейской ограниченности», казалось, что привлечь к ответственности можно только за содеянное. С трудом до меня начало доходить, что здесь, в этой стране, преступлением считается и сказанное, но чтобы можно было угодить в тюрьму за услышанное? Нет, это превосходит всё, что могли бы придумать в горячечном бреду сумасшедшие! Увы, очень скоро мне пришлось убедиться в том, что ты можешь быть признан виноватым за то, что подумал или мог подумать, поскольку не можешь доказать, что ты не думал.

***
10 часов. Поверка. Все бригады, работающие на данном объекте, должны выстроиться во дворе объекта. Даже тот, кто успел умереть, должен явиться на поверку. Впрочем, не сам. Его привозят в тачке, пристраивают к шеренге. Знай порядок, жмурик! Но привозили его уже раздетого почти догола. Как ни изодраны были его лохмотья, но кто‑то, ещё живой, в них кутался: холод – второй после голода враг. И всё же на развод он пришёл на своих ногах и до объекта дошёл. Если бы ему дали этот день отдохнуть, то не лежал бы он тут на тачке! Впрочем, не всё ли равно – сегодня, завтра… Ведь тот, кто выбился из сил – обречён.

***
Умирал старый татарин из Крыма. Впрочем, может, он и не был старым, но все умирающие от сепсиса производят впечатление глубоких стариков… Лежал он всегда неподвижно и молчал. Я часто подходила к нему… Он был в сознании, но ни на что не реагировал. Поэтому я удивилась, когда однажды вечером, в то время как я мерила ему температуру, он зашевелился, сел и позвал:
— Сестра! Я буду умирать. Сегодня. Я тебя прошу: напиши моя жена! Напиши: “Твой мужик всегда думал о тебе. И дети. Два малчик — Али и Шапур. И один дэвичка. Патимат. И умирал — всё думал. И когда жил — только она, одна. И дети”…

Я записала адрес и обещала написать. Наутро его койка была пуста. Я написала то, о чём он меня просил. Ну и влетело мне за это письмо! Как я могла допустить такую мысль, что из заключения можно писать прощальные письма?! Если ещё хоть один раз посмею писать о чьей-либо смерти, то меня отправят в штрафной лагерь копать гравий… Я получила ещё один урок бесчеловечности: люди должны исчезать без следа. Сообщать о них ничего нельзя. И расспрашивать об исчезнувших нельзя…

Говорят, что я просто-напросто работаю всегда на износ, и говорят это с оттенком презрения и сознания собственного превосходства. Пусть так! Но я не жалею, что никогда не лукавила и не пыталась найти более лёгкую дорожку. В те годы горького и незаслуженного унижения мне очень облегчало жизнь сознание того, что я поступаю согласно девизу Жанны д’Арк: “Делай то, что считаешь правильным, и будь что будет!” Мне не приходилось ни колебаться, принимая решение, ни раскаиваться в том решении, которое я приняла».

***
Просто диву даёшься, до чего можно привыкнуть к обстановке морга, где всё напоминает о смерти! Впрочем… Сколько раз смерть от голода, непосильного труда и холода угрожала мне самой! И если вспомнить, скольких приходилось наблюдать «покойников», которые были ещё не совсем мёртвыми, ещё бились, пытаясь заработать свою пайку и таким путём ещё немного отсрочить смерть, то видеть этих несчастных, уже успокоившихся навеки, не так уж и тяжело.

***
Пророк Моисей с горы Сионской принёс десять заповедей, которые сам Господь Бог отпечатал на каменных скрижалях. Но это было давно…

Не знаю, когда и на какой горе получены были новые заповеди. Сомневаюсь, что и на этот раз их выгравировали на камне. Но текст этих заповедей известен. Больше того, соблюдают их куда охотнее, чем те, старые, что были на каменных скрижалях.

Вот они:
I. Не думай.
II. А если думаешь — не говори.
III. А если говоришь — не пиши.
IV. А если пишешь — не подписывайся… И благо ти будет, и долголетен будеши на земли, в СССР…

Всего четыре заповеди! И всё же, если из тех десяти заповедей я выполняла почти все, то из этих четырёх заповедей «второго издания» я не выполнила ни одной. Никогда. Нигде.

***
Вообще окрестить слабенького ребёнка in articulae mortis (*страха ради смертного) вправе любой человек, который может прочесть «Символ веры». В крайнем случае имеет на это право и женщина.
Обряд крещения, несмотря на то что обстановка была по меньшей мере необычная, прошёл очень торжественно и впечатляюще. Начать с того, что погас свет, и всё происходило при свете свечи, оказавшейся у одной из мамок.

Свеча, воткнутая в бутылку, слабо освещала большой ящик, заменяющий аналой. На ящике – купель, то есть просто глубокая тарелка с водой, а также люлька, вернее чемодан из фанеры, в котором на небольшой подушечке слабо сучил ножками внук и правнук адмиралов Невельских. Мамки с ребятишками на руках сгрудились в глубине небольшой комнаты, отведённой для них.
Крестик раздобыла всё та же Эрна Карловна:
– Он освящён в Троице‑Сергиевой Лавре, – сказала, вручая его мне, убеждённая атеистка.

Я взяла крестик, погрузила его в воду и медленно и отчётливо прочитала молитву Господню – «Отче наш». Затем Вера Леонидовна вынула из чемодана своего ребёнка, передала его мне и опустилась рядом с ящиком на колени, сжав руки и уронив на них голову.

В руках моих не было подушки, покрытой шёлком, не было и кружевной накидки. Моему крестнику я могла подарить только кусок белой байки – всё, что имела… Так лежал он у меня на руках, сжав кулачки на груди, и продолжал сучить ножками.
Я читала «Символ веры», смотря поверх свечи вдаль, и, по мере того как один за другим произносила слова, от которых отвыкла, мне всё ясней вспоминалось, как я, собираясь в первый раз на исповедь, говорила слова «Символа веры» в папином кабинете, сидя на коленях у отца. Когда я дошла до слов: «И паки грядущаго со славой судити живым и мертвым, Его же царствию не будет конца», – то невольно повысила голос. И тут увидела, что женщины одна за другой опускаются на колени. Я чуть не забыла «Святую Апостольскую Церковь» и из‑за этого дважды повторила: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века». А затем особенно торжественно: «Аминь!»
– Аминь! – сказала, подымая голову, Вера Леонидовна.
– Аминь! Аминь! – нестройно, вразнобой поддержали мамки с детьми на руках.
Дальше я уже совсем не знала, что надо делать. Полагается миропомазание, и за неимением святого мирра я сделала его водой: окуная в неё крестик, я чертила знамя креста на лбу, на груди, в паху, на ладонях и подошвах ног, приговаривая:
– Пусть чувства твои будут чисты, разум – ясен! Пусть путь твой будет направлен к добру, поступки твои служат правде. Да будет воля Твоя, Господи! Аминь!
И опять все откликнулись:
– Аминь!
Малыш не пищал. Только широко раскинул ручонки и разжал кулачки, что облегчило мне работу, позволив начертать кресты на ладошках.
Затем я зачерпнула горстью правой руки воду из тарелки и окропила всего нового христианина со словами:
– Во имя Отца и Сына и Духа Свята крещается раб Божий Дмитрий! Аминь!– Тут его терпение лопнуло и он запищал. Завернув его в баечку, я передала его Вере Леонидовне со словами:
– Мать! Расти сына себе на радость, людям – на пользу!

Должна признаться, с того самого момента, как я, опустив крестик в воду, читала «Отче наш», у меня было ощущение, что всё это делаю не я, а сила, которая выше меня и мною руководит.

***
Нас под конвоем привели на кладбище под Шмитиху – ту часть кладбища в долине, что была отведена под заключённых. Нам предстояло закопать семь могил. Или – «скотомогильников»? В каждой 200–250 трупов. На каждую могилу – двое могильщиков. Работа даётся «на урок». Сделал – отдыхай.
И вот я стою над могилой. Это ров, полный воды. Из воды высовывается то плечо, то посинелая голова с оскаленными зубами, то живот, зашитый «через верх» толстой ниткой.
Никогда не забыть мне ни той картины, ни тех мыслей, что она вызвала во мне. Этого забыть нельзя.
– Так вот, где довелось нам встретиться вновь! Я вас потрошила – я вас и похороню. Простите меня, братья мои! Это чистая случайность, что я ещё не с вами.

***
«Вся жизнь — это цепь “соблазнов”. Уступи один раз — прощай навсегда, душевное равновесие! И будешь жалок, как раздавленный червяк. Нет! Такой судьбы мне не надо: я человек».

***
Человек стоит столько, сколько стоит его слово!..